Алeксандр Кабаков: Слухи о смерти России преувеличены

В 1988 году Александр Кабаков выпустил повесть «Невозвращенец», в которой описал грядущую гражданскую войну на постсоветском пространстве. Тогда книга стала супербестселлером: многие с ужасом ожидали, что события начнут разворачиваться именно по кабаковскому сценарию.

Сейчас Кабаков издал короткий роман «Беглецъ»: действие происходит в конце 1916-го и в 1917-м, а написан роман в форме дневника руководителя одного из московских банков. Герой чувствует приближение катастрофы, знает, что она неминуема, но ничего не может сделать. История оказывается сильнее.

— Никакой «истинной» истории нет. Это просто опрокинутая в прошлое политика. В ней не существует фактов, есть только интерпретации. Не так давно мне попались в руки несколько книжек, посвященных событиям 1917 года. Это воспоминания художника

Коровина, это дневники обычных, рядовых людей того времени. И вот, читая эти тексты, я понял, что воспринимаю наше нынешнее время совершенно так же, как они свое. Это не значит, что я нашел параллели в ситуации. Вовсе нет. Хотя вы будете смеяться, но некоторые авторы Февральскую революцию 1917 года называли не иначе как «банковский кризис, приведший к крушению самодержавия».

Что же тогда общего?

Отношение к окружающей реальности. Я некоторое время назад общался с нынешними очень богатыми людьми из финансового мира. Это прекрасно образованные, интеллигентные люди, много читающие. И вот с изумлением я обнаружил, что они очень напуганы наступившим кризисом. И не финансово-экономической составляющей. Нет, они воспринимают кризис как опасный сигнал, предвещающий социальные потрясения. Я не считаю, что им видней. Но интересно, что раньше они не боялись. Не боялись в довольно бурные ельцинские времена. Не боялись в новые времена. А тут вдруг прямым текстом сообщили, что боятся революции.

В общем, у меня возникла идея написать о том времени. Про 1917 год. Естественно, что про те события я могу написать только глазами нынешнего человека: у меня других глаз нет.

«А что мир рухнет, в том сомнений все меньше. Последними и Северо-Американские Штаты ввязались в войну, так что, вполне может быть, теперь и в этой отдаленной ото всего республике не спрячешься. <…> Но нашей России в любом исходе ничего хорошего не видать. В других странах их умники хотя бы революции не требуют, с них Великой французской хватило, а у нас обязательно дело к смуте повернется — не впервые». («Беглецъ»)

***

Почему во Франции у какого-нибудь Мориса Дрюона история может быть просто историей, а у нас обязательно получаются романы о современности?

Потому что Франция свою историю прожила и переварила, а мы в своей все еще варимся. Когда Фукуяма писал о конце истории, он имел в виду западный мир. Впрочем, и там история может снова начаться: им помогут иммигранты, особенно из исламского мира. Вот выберут в Париже мэром мусульманина…

Ну, это когда еще будет…

Если бы десять лет назад сказали, что в нескольких европейских столицах будут мэры нетрадиционной сексуальной ориентации, мы бы тоже ответили: «Ну, это нескоро».

В Америке уже выбрали чернокожего президента.

А какие-нибудь три года назад у нас это обсуждалось на уровне анекдота. Так что и там история может начаться заново. На данный момент в Европе история закончилась, потому что там не предлагают других вариантов социального устройства: европейский социалистический вариант уже реализован, насколько это возможно.

У нас же история не закончилась, мы все никак с ней не можем рассчитаться, за нами тянутся старые долги. И всегда у нас все отражалось в истории, как в зеркале. Возьмите один из лучших русских исторических романов — «Петр I» Алексея Толстого: это же чистая политика. Сталинская, если конкретно. Так что пускай меня упрекают в том, что я написал книгу про опрокинутое в прошлое настоящее. Я это не считаю упреком.

А как вы писали роман? Несмотря на всю вашу нелюбовь к истории, там довольно много исторических деталей.

Я очень не люблю работать с источниками. Сказывается мое естественнонаучное образование: я еще с тех времен устал от источников. И тем не менее я там отвечаю и за погоду в любой день, и за цены на рынке, и за котировки акций. Если я пишу, что в тот год на Пасху было тепло, — значит, на Пасху действительно было тепло.

Про 1917 год много написано, но в основном про октябрьские дни. Про Февральскую революцию гораздо меньше. До сих пор неясно, почему в Петрограде были перебои с продовольствием (ставшие детонатором массового возмущения. — «РР»). Современники высказывали мысль об измене, саботаже. Никаких доказательств, что это не так, как вы понимаете, нет. К тому же у меня возникли проблемы с профессиональной деятельностью моего героя. Он работает в банке…

Говоря современным языком, топ-менеджер.

Вопрос в том, какой топ-менеджер. Что такое топ-менеджер в издательстве, я понимаю. А вот в банке — это как? Ведь уже тогда это была система со своими законами жизни. Психологический тип героя — другое дело: он для меня как раз понятен и вполне привычен. Это рефлексирующий интеллигент или, если угодно, образованный обыватель. Прямо скажем, много моих собственных размышлений я отдал ему. Например, о кризисе культуры. Культура начинает разлагаться, и именно от этого гнойника идет заражение всего организма.

«Не о том речь, конечно, что художники стали монстров писать вместо людей и ад вместо Божьего мира, что картины их стали зарисовками бреда, в белой горячке могущего привидеться. И не о том, что литература сделалась уже сплошь изображением распущенных истеричек и выродков, людей дна и “подполья”, как выражался господин Достоевский, сам сильно к этому руку приложивший, принялась воспевать мерзости и безумства, да еще и хамским либо вовсе придуманным, выморочным языком. И даже не о том, что нравы культурных людей опустились до нравов публичного дома и каторги, и не стыдно, а привлекательно стало быть завистливым негодяем и бессовестным лгуном, — нет, все это только поверхностные приметы болезни. А суть болезни проявляется в полном и проникшем до самых основ гниении той жизни, в которую мы пришли когда-то и которая еще сохраняла черты данного Создателем человечеству и исторически проверенного устройства. <…> Нет, декаданс не в кофейнях и артистических клубах, где шарлатаны выкликают шарлатанские заклинания под видом стихов, а публика аплодирует фиглярским пророчествам катастрофы, делаемым лжепророками ради скандала и денег. Не в гостиных, где присяжные поверенные и дантисты прокламируют свои рецепты справедливости и спасения человечества без Спасителя. И не в одной вообще культуре декаданс, а во всей нашей жизни, в душах, воспринявших болезнь от первоначального гнойника — от культурного общественного слоя». («Беглецъ»)

***

Ваш герой все время рассуждает о том, как ему не нравятся времена и нравы, однако он — законченный конформист.

Таковы многие люди этого слоя — слоя образованных горожан, которых называют кто «интеллигентами», кто «образованщиной», кто «мещанами». Других никто не придумал со времен Чехова. Эти конформисты в душе бунтари, но они понимают бессмысленность и опасность бунта. Меня уже успели попрек­нуть за то, что мой герой совсем не героический. Этим же шпыняли, например, при советской власти Трифонова со страшной силой. Мол, все герои не такие, с которых жизнь делать хочется. Но такова интеллигенция, над которой издевались, изображая Васисуалия Лоханкина, Ильф с Петровым, а о других людях писать я не хочу. Сильных, действующих, цельных героев я боюсь. Они в лучшем случае устанавливают добро силой, а в худшем — служат злу.

Но слабые в итоге проигрывают, и в ваших книгах в том числе.

Ну, жизнь вообще всегда кончается плохо — известно чем. Мир несовершенен и не может быть совершенен. Попытки сделать его идеальным приводят к кошмару — известно к какому. Совершенного человека хотели вывести и коммунисты, и нацисты. Нормальный человек, симпатичный мне, — он несовершенен. А человек, который считает себя идеальным, прет, как танк. И это не человек, это кошмар. Это мой кошмар, понимаете? Поэтому все мои герои вот такие, среди них нет цельных. Цельных героев жизнь вытеснила в низкую литературу, во всякие боевики. Вот там герой безупречен. У него если и есть слабость, то только та, что он пьет или курит и что женщин у него много. Но это уже совсем другой жанр. Чтобы такие персонажи вернулись в высокую литературу, нужны определенные социальные условия. И тогда начнут, не дай Бог, как при коммунизме, появляться все эти «строгие юноши».

«Так что же делать? Уже который месяц твержу себе этот вопрос, с тех пор, как стало ясно, что выжить здесь частному человеку, да еще с несамостоятельными домочадцами, в видимом будущем не удастся. Что придут и сразу убьют — так это еще не самое страшное, что может быть. Лишь бы всех вместе, и собак тоже, — за чем, полагаю, дело не станет, это уж у мужичков так водится. Страшно мучений, голода в доме, которому не смогу препятствовать, медленного и болезненного умирания нездоровых, немолодых людей. <…> И даже в самом удачном случае, если как-то образуются средства, предположим, продам дачу хорошо, то как уехать? В Ригу и далее? Неизвестно, будет ли сообщение через неделю, не то что через месяц или больше. В Финляндию? То же самое. Самым простым образом — в Крым, как прежде думал. А разве Крым не Россия, и не будет ли и там спустя время то же самое, что в Москве?» («Беглецъ»)

***

«Беглеца», естественно, сравнивают с «Невозвращенцем» — и там, и там революция.

Хуже революции ничего не может быть. Потому что цунами в наших краях не водятся, землетрясений почти нет, смерчи бывают раз в десять лет. И потом, что такое землетрясение? Вот недавно был случай в Италии. Разрушились дома, погибли люди. Но сами люди после этого не изменились. Италия не изменилась. И теперь эти дома будут восстанавливать тем же западным полусоциалистическим, полурыночным методом, что и раньше. А через пять лет те, кто выжил, почти все забудут. После революции жизнь искажается, уничтожается навсегда.

После всякой революции?

После всякой. Даже та самая Франция, где кончилась история, последствия своей ве­ликой революции до сих пор до конца не изжила. Британия свою великую английскую революцию изжила совсем недавно, и смогла это сделать по одной причине: в стране не была упразднена монархия. А у нас революция не кончается ни на один день. Наша революция 1917 года продолжается все время, принимая все новые формы. Это может быть коллективизация, может — террор. В последние двадцать лет она приняла более или менее терпимые формы. Но все самое ужасное, что мы сейчас видим, — это оттуда, от революции.

А что самое ужасное?

Во-первых, чудовищное воровство. Да, Россия всегда казнокрадством славилась. Но того, что сейчас происходит, — такого быть не могло ни в коем случае. Жандармский полковник не мог крышевать бандитов.

Но это ведь было связано с колоссальным социальным расслоением Российской империи. И это как раз в итоге привело к революции. Жандармский полковник и главарь бандитов разговаривали на разных языках. Фактически это были разные субэтносы.

Совершенно верно. И один из этих субэтносов полностью уничтожен. Теперь бандит и полковник ФСБ принадлежат к одному суб­этносу и разговаривают на одном языке. Что такое сегодняшняя коррупция? Она имеет совершенно другое происхождение и другую сущность, чем коррупция в других странах. У нас это попытка нынешнего чиновника восстановить свое абсолютно привилегированное и неприкасаемое положение времен советской власти, только другими способами.

И еще: куда ни ткни — нищета. А почему нищета? А потому что откуда же возьмется что-то другое, если семьдесят лет нищету строили? Строили нищету — вот нищету и имеем. Все плохое идет оттуда. Все воры, все олигархи — откуда они взялись? Их же не ЦРУ десантировало, и они не родились в 1992 году. Все эти люди воспитаны двоемыслием пионеров и комсомольцев, воспитаны советской властью. Наши коммунисты очень любили при Ельцине говорить об оккупационном режиме. А кто кого оккупировал, если во главе страны — секретарь обкома, во главе любой самой маленькой конторки — бывший ее парторг?

Но большевики тоже не с Луны спустились. Наверное, в империи что-то было не так?

Не с Луны, не с Луны. Страна была больна, и большевики были не лекарством и не врачами, а последним осложнением болезни той России. Похожие настроения существовали по всей Европе, но везде обошлось, кроме нас и Германии. Конечно, большевиков не десантировали с неба. Хотя я во многом солидарен со своим героем, я тоже глубоко убежден, что большевистская революция поддерживалась из-за границы. И не только Германией. Многие хотели ослабления России, особенно когда она полетела вверх после столыпинских реформ. Ну, просто испугались: страна огромная, богатая и начала более или менее по-человечески развиваться.

«Что воровство цветет махровым цветом, так этим нас не удивишь. Скажу более: не знаю, что здесь следствие, а что причина, но воровство и процветание у нас одно без другого не бывает. Так что не воровство пугает, а то, что воровать уж не из чего. Построился давно известный порочный круг: деньги дешевеют, а все прочее дорожает, денег не хватает, казна печатает, и от этого деньги еще больше дешевеют». («Беглецъ»)

***

Что могло бы случиться с Россией, не будь революции? Есть теория, что она заняла бы место современного Китая. У нас же очень быстро росло население тогда. Получился бы такой монстр с огромным бесправным населением и авторитарным режимом.

Так продолжалось бы лет 25–30, а потом ситуация начала бы улучшаться. Посмотрите, куда сейчас медленно движется Китай.

Странно: это говорит человек, который написал два романа про то, что все будет плохо.

Я написал романы не про то, что обязательно все будет плохо. Я написал о том, что если так себя вести, то все будет плохо. Это же не прогноз погоды: завтра дождь с грозой, и можете хоть на стенку лезть, а все равно ничего не изменить. Тут другая история. Я говорю: «Если вы будете вести себя плохо, как идиоты, то будет вот так». Сценарий «Невозвращенца» мы в 1993-м проехали буквально рядышком.

То есть вы оказались пророком?

Ни в коем случае. Писатель может предложить, что делать или чего не делать. Но как только писатель начинает пасти народы, то есть напрямую проповедовать, что делать и как жить, — мол, так правильно, а вот этак неправильно, — он немедленно становится идиотом, причем идиотом не в достоевском смысле, а в медицинском.

А как же Лев Николаевич?

Минуточку, Лев Николаевич времен «Анны Карениной» или Лев Николаевич времен «Не могу молчать»?

Давайте времен «Не могу молчать».

А он к этому времени перестал быть писателем, причем сам заявил об этом. Он стал проповедником. Относительно его проповеди я полностью согласен с моим героем, который о ней отзывается дурно.

А Александр Исаевич?

Ну, у каждого свой взгляд. Понимаете, я считаю проповедь Толстого очень сомнительной. Трактовать Божий промысел и Христа — это фантастическое самомнение даже для него.

Тем не менее, писателя все равно воспринимают как человека, который знает ответы на все вопросы.

Да, я часто езжу по стране и встречаюсь с читателями. Да, задают вопросы, что делать, как жить, но о таких вещах спрашивают в основном люди старшего поколения. Люди молодого или среднего поколения больше интересуются текстом, если, конечно, читают. К сожалению, на такие встречи очень много приходит людей, которые просто не читали книги.

А зачем тогда приходят?

На писателя. Спросить про жизнь. Или поспорить — но это, как правило, коммунисты. Пожилые люди любят уличить в употреблении ненормативной лексики. Меня в этом сложно упрекнуть, максимум один раз на 300 страниц, но они находят это место, закладывают в книжку закладку и требуют ответа. Хотя я уверен, что как идут на «писателя из Москвы» в местную библиотеку, так пойдут и на «художника из Москвы» в местную галерею. Придут такие же люди, с теми же целями: это то, что называется «с умным человеком поговорить». Вообще ездить интересно, там немного другая жизнь, и она не умирает. Там есть кошмары, но и в Москве есть кошмары. Слухи о смерти России очень преувеличены.

Так откуда же ощущение, что сегодня — как в 1917 году?

Я к литературе отношусь очень серьезно и согласен с тем, что у нее есть мистические свойства. Она таинственным образом связана с жизнью. Вот поэтому я, например, никогда не убиваю главного героя, никогда. Недавно умер Василий Павлович Аксенов. Когда я прочитал его роман «Кесарево сечение», где старики заканчивают полужизнью-полусмертью, то еще подумал: зря. И вот он полтора года провел в полужизни, в полусмерти. Можно считать, что тогда, в «Невозвращенце», я предупредил людей. Общий тираж был 1,5 мил­лиона, так что прочли и сделали выводы многие. А можно считать, что это была магия. Я высказался и похоронил этот сценарий развития, и мы прошли мимо него.

Фотографии: Федор Савинцев для «РР»; из личного архива А. Кабакова