Свобода и демократия – в России не ценности

Снова у нас как-то неспокойно. Собственно, подлинной стабильности наше общество уже давно не знает. Может, это даже хорошо? Социологи любят говорить про мутный бульон, в кипении которого только и зарождается нечто живое, новое. Известна киношная острота, что Италия за 30 лет правления Борджия пережила войну, террор, кровопролитие и убийства, но она дала миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и Ренессанс. А в Швейцарии была братская любовь, 500 лет демократии и мира – и что в результате? Часы с кукушкой.

Наверное, потомкам интересно вспоминать про бурные времена, но каково было тем, кто в них жил?

Старшие поколения нашей страны пережили свое «правление Борджия» (Борджия – Берия даже созвучно), но извлечен ли из этого урок? Михаил Федотов, бывший министр печати РФ, остроумно заметил, что тоталитаризм, в том числе советский, подобен глубочайшей яме: падаешь в один миг, зато выбираешься всю жизнь. Чем глубже упал, тем дольше обратный путь, на поверхность, к людям. И уж совсем плохо, если, сталкивая в яму, напрочь отшибут память. Тогда теряются ориентиры, размываются очертания добра и зла, и яма кажется пригретым, уютным жилищем, покидать которое и лень, и боязно, и излишне.

Так вот, похоже, что у многих наших граждан отшибло, к сожалению, память об ужасах тоталитаризма, а вместе с тем – и представления о ценности свободы и демократии, стремление к ним. Эрнест Геллнер в своей книге «Условия свободы» рассматривает свободу как высшую ценность, которая, однако, не дается человеку как некий дар, без собственных его усилий, прежде всего – без осознания этой вот истины, о еЈ ценности, без преодоления многого в себе и в окружающем мире. Такое представление в благополучных странах господствует. Но у нас свободу и демократию ценят менее всего, а тратить усилия ради них желают совсем немногие. У нас живуча холопская приверженность «сильной руке». Это фиксируется социологами разных исследовательских центров, по результатам различных исследований – и длительных мониторингов, и последних опросов.

ВЦИОМ Юрия Левады, сравнивая воззрения граждан середины девяностых годов и конца ушедшего века, приходит к выводу, что за это время ухудшились оценки свободы слова, многопартийных выборов, сближения с Западом. Демократическая модель, пишет Левада, «вброшенная» в массовое сознание в конце 80-х годов (и, несомненно, поначалу поддержанная им) оказалась слишком сложной, а потому и «чужой» для большинства населения. После десятилетия ельцинских перемен и кризисов это большинство жаждет порядка и покоя под сенью «сильной руки». Фонд «Общественное мнение», в свою очередь, констатирует, что свобода в иерархии ценностей занимает лишь 12 место, с некоторыми отклонениями в различных социальных группах. И также отмечает явную тягу к спокойствию и благополучию. Отвечая на вопрос исследователей ИКСИ РАН, "изменилось ли за годы реформ ваше отношение к ценностям и идеалам демократии и гражданским свободам", почти треть россиян (29,8%) заявили, что они разочаровались в этих ценностях и идеалах. "Прирост" же сторонников оказался гораздо скромнее - всего 5,8%. Общее соотношение сторонников и противников демократии по-российски (понятия, конечно, несколько условные) сегодня составляет 22% к 53%. За последние пять лет доля респондентов, считающих важным право выбирать между несколькими партиями, сократилась с 15,5% до 3,1%. Стойко (хотя и несколько меньшими темпами) снижается и значимость существования оппозиции, способной контролировать президента и правительство, - с 20,6% до 14,7% за пять лет. Страна, делают вывод социологи, успела заметно разочароваться в демократии, но при этом мечтает о спокойной, сытой жизни. А 29 октября обнародованы результаты исследования "Портрет политически активного гражданина России", проведенного Институтом развития избирательных систем (ИРИС) совместно с ЦЕССИ, Институтом государства и права РАН и фондом ИНДЕМ. Выяснилось, что 63 процента россиян никогда не участвовали в общественной деятельности. А такие понятия, как свобода слова и избирательное право, волнуют очень небольшую часть населения страны. Вот таким в итоге предстает наше, российское отношение к свободе и демократии в публикациях практически семи исследовательских центров.

Разумеется, это уже не только наследие тоталитаризма, хотя его влияние в массовой психологии продолжает сказываться – вот это самое чувство уюта в пригретой яме, приверженность привычному и нежелание приспосабливаться даже к лучшему, спокойствие от неизменности состояния и нежелание нарушить этот уют. ЕщЈ Аристотель писал в своей «Политике» о людях, которые «по своей природе…рабы; для них…лучший удел быть в подчинении у деспотической власти». Та же, по сути, мысль у врача Бориса Сирюльника: «Свобода одновременно и условие расцвета, и источник тревог. Утрата свободы – лучший транквилизатор. Подобные вещи я наблюдаю у себя в клинике. Люди, которые прежде не могли обходиться без успокоительных средств, забывают про них, записавшись в какую-нибудь экстремистскую партию, став членом секты или поступив на службу в армию». То есть подчинение чужой воле и сложение с себя ответственности даже за собственное поведение оказывается для многих лучшим решением всех проблем.

Аристотелевское «по своей природе», думается, все жЈ не абсолютно верно. Свободу сознают, воспринимают как ценность те, кто еЈ имел, но утратил. Это как воздух, о котором не думают, если его достаточно (не зря же говорится «естественно, как дыхание»), но как только его не хватает, тут же готовы отдать за глоток его всЈ, что есть. Так и со свободой. Ну, а если еЈ не имел?…

О психологическом наследии тоталитаризма говорится верно. Но кое-что у нашего населения отшибли и годы реформ, когда вот как раз пытались выбраться из ямы да тоже срывались и падали. Расхождение деклараций и поступков политиков, а равно и акторов экономического процесса, бизнесменов и менеджеров, входящих в правящий политический класс, правовая необустроенность общества, неизбежное расхождение идеалов и реальности, даже трудности адаптации к новым условиям жизни – это и многое другое дискредитировало идеалы свободы и демократии. Социологи (ИКСИ) отмечают, что существенную роль в снижении ценности демократической идеи играет "элитизация" политики, ее "приватизация" экономической и политической верхушкой. Три четверти россиян (78,3%) считают, что демократические процедуры – это пустая видимость, а страной управляют те, у кого больше богатства и власти. В самом деле, в начале процессов трансформации в России всЈ же начали уже понимать вкус свободы, ценность демократии, а потом… Мы живем формально по Конституции 1993 года, но фактически базисные основы демократического государства, которые в ней заложены – принцип разделения властей, независимость судебной системы, свобода СМИ, равенство всех форм собственности и всех граждан перед законом, местное самоуправление – уже в значительной части демонтированы. Свобода для наших граждан оказывается в этих условиях слишком абстрактным понятием. Или порою, напротив, слишком конкретным, узким: не сижу в тюрьме – значит свободен. Не о чем больше и беспокоиться. Поэтому и результаты прямых опросов по поводу ценностей, возможно, не всегда корректны, хотя основные тенденции улавливаются.

«От нас ничего не зависит» считает большинство. С противоположной точкой зрения – что в делах страны многое зависит от простых граждан – согласны лишь 22,7%. И вот это, думается, самое серьезное – что так мало. Говорят, что на сцене царя играет окружение, демонстрирующее преклонение перед ним. Царь рявкнул – сцена вздрогнула. Но ведь этот "прием" списан с жизни: царь, равно и диктатор, вождь может повелевать людьми, пока народ вздрагивает. Или даже безмолвствует. У нас получается порочный круг: ведь то, что население отказывается от идеалов свободы, не ценит демократию, мирится с нарушениями еЈ элементарных норм, проявляет такую любовь к своей высшей власти (а это тоже фиксируется социологами: «любит президента») создает благоприятнейший климат, как минимум, для авторитаризма. Стремящийся к чему-либо подобному лидер получает в этом как бы благословение, и демократия, свобода ещЈ более дискредитируются.

Сходные общественные проблемы в той или иной степени мучают, конечно, и граждан других, в том числе – западных стран. Многие, наверное, читали и «Закат Европы» и «Сумерки Запада». Там, в цивилизованных странах, тоже говорят о кризисе ценностей и целей, о проблеме понимания свободы. У многих авторов с тревогой звучит вопрос: каким же станет человек, когда он окажется действительно свободным? Каждый ли готов справиться с этим состоянием? Британец Гарольд Дж. Берман размышляет о том, что больше угрожает Западу: анархия или диктатура, апатия и упадничество или фанатизм. Известный и у нас японский писатель Харуки Мураками пишет о молодом поколении страны: «Они отличаются от предыдущих поколений… Они не знают своей цели, своего предназначения, не понимают, что ими движет, когда они что-либо делают. Но я думаю, у них есть потенциал. И в то же время они опасны. Национализм – опасное движение в Японии… Против таких сильных течений не очень-то и поборешься». А вот совсем недавнее, нескольких дней назад высказывание замечательного писателя-фантаста Роберта Шекли, посетившего нашу страну: «Вот, все говорят об угрозе терроризма. А, по-моему, американцам угрожает не столько терроризм, сколько наши собственные правые суперпатриоты. На волне 11 сентября они сумели навязать такие законы, по которым можно преследовать людей, о которых вроде бы известно, что они когда-то вроде бы были как-то связаны (или могли быть связаны) с террористами. Сплошные предположения и допущения, а из них делаются конкретные выводы, и интересы людей ущемляются. Эти законы гораздо опаснее любого терроризма». Не напоминает ли это и некоторые коллизии у нас? Однако всЈ это – не отрицание ценности свободы и демократии, а озабоченность их сохранением, углублением их понимания, совершенствованием механизмов их наиболее полной реализации.

Проблемы эти многочисленны и многообразны. Отсюда – желание найти не только средства лечения «по симптомам», как говорят медики, но и некую новую формулу (парадигму, модель) организации общественной жизни, ибо прежние формулы и модели все более обнаруживают свою исчерпанность. В том числе – и казавшаяся до последнего времени наиболее адекватной модель евроатлантической цивилизации. Но еще прежде того – желание раскрыть и понять намеки на это будущее устройство в реальных тенденциях современного мирового развития. Ведь то, что хоть в какой-то мере и форме не присутствует в обществе, в чаяниях людей, насильственно им не навязать. А вместе с тем есть стремление осмыслить, насколько вообще возможна коррекция социального развития, не есть ли это лишь «пагубная самонадеянность» (Ф. фон Хайек), и на какие ценности и цели она может опираться. Ведь, в самом деле, если не знаешь, куда пристать, то никакой ветер не будет попутным.

Ницше в свое время сказал красиво: «Мир неслышно вращается вокруг людей, создающих новые ценности». Интеллектуальная элита человечества, пережив крушение многих социальных идеалов и пору тупого прагматизма, ставшего реакцией на это крушение, всЈ же возвращается к поиску смыслов – своего существования, существования личности и самой Вселенной. Социально активные мыслители не только рождают новые, но, прежде всего, возвращают людям вечные ценности. Может быть, стоит сказать иначе – возвращают стремление осознать эти ценности на новом уровне, размышляя о современных вызовах жизни и возможных ответах на них. Но о каких ценностях идет речь? Не тут ли и начинаются главные сложности? Даже те, кто склонен признать необходимость и реальное существование ценностей, объединяющих людей, часто относят это лишь к тем или иным конкретным культурам, нациям, конфессиям, идеологиям, территориальным объединениям людей, то есть – признают их локальное значение, но не общечеловеческое. Однако Папа Иоанн Павел II утверждает иное: «Всеобщие человеческие ценности существуют во всем многообразии культурных форм, и их следует найти и выделить как ведущую силу всего развития и прогресса» (Обращение к Папской академии социальных наук. Рим. 2001 год). И многие пытаются это сделать.

Естественно вроде бы и нам включиться в общий поиск, искать вместе с другими, прежде всего – самыми близкими нам по менталитету европейскими странами способы коррекции социального развития. Но, как показывают социологические исследования, большинство у нас склонно обособиться от Запада, нас преследуют собственные амбиции в самом примитивном, прежде всего, виде: «мы сами с усами».

Мне уже довелось писать на сайте, что у наших политиков, политологов, социологов очень модны строки Тютчева: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». Что естественно у поэта, то не позволительно для политика и ученого. Но почему всЈ же так модны стали эти строки в наше время, можно сказать, укоренились в политическом и даже научном лексиконе? Кстати – строки оборванные, ведь дальше-то говорится, что «в Россию можно только верить». Боюсь, что это продолжение утеряно не случайно: вера основательно подорвана. Ни понимания, следовательно, ни веры. То есть для России проблема ценностей и, в частности или в особенности – понимания свободы как ценности и как общественной практики вроде бы неимоверно значима – как раз потому, что страна в прошлом веке пережила глубокие общественные расколы и потрясения, в ходе которых не только отрицались те или иные ценности, но утрачивались все ориентиры, все точки отсчета – понятия добра и зла, нравственного и безнравственного, героического и позорного. Гражданская война – вершина раскола, но, я бы сказал, что в состоянии «холодной гражданской войны», протекающей то в открытом, то в латентном виде, Россия находится постоянно, по крайней мере, уже второе столетие. Это и теперь становится явным при любом общественном опросе: полярно противоположные ответы на вопросы, касающиеся как раз ценностей, делят общество, как правило, либо пополам, либо на иные крупные сегменты. Отношение к характеру власти и роли государства, к собственности, предпринимательству, к религии, к западной культуре – что ни возьми, все вызывает резкое расхождение взглядов, а толерантности и компромиссам мы не обучены. Скорее наоборот: нам более свойственно, не будет преувеличением сказать – привито отношение к тем, кто придерживается иной точки зрения, чем ты сам, как к противникам и даже врагам.

Невольно возникает некая параллель с судьбой Германии. Близкий соратник Гельмута Коля Михаэль Мертес в книге «Немецкие вопросы – европейские ответы» исследует проблему национальной идентификации немцев. Какая, казалось бы, проблема в стране, где живет одна нация? Но Мертес следует «самому сильному и прекрасному», как он пишет, определению того, что составляет основу нации, данному французским мыслителем Эрнестом Ренаном. Эта основа – общая память о том, что было пройдено вместе. Общие достижения. Общее страдание. Общая виновность. В воссоединенной Германии это проявилось как нечто очень значимое. В течение четырех десятилетий разделенности страны чувство общности у немцев не исчезло – уже потому, что память была старше, чем разделение. Однако почти два новых поколения немцев сформировались в разных мирах, где и достижения, и страдания, и то, что порождало чувство вины, были разными. Сами критерии оценок того, что хорошо и что плохо, различались порой полярно. У каждой стороны накапливалась своя «общая память», и если прежде в западной Германии была в ходу формула «два государства – одна нация», то теперь, когда границы нации и немецкого государства совпали, новой реальности лучше соответствует формула «одна нация – два общества». «Расколотая память» – так характеризует автор состояние немецкой нации, немецкого общества даже через много лет после разрушения Берлинской стены.

Россия не знала подобной длительно разделенной жизни. ЕЈ народ совместно пережил и революцию, и гражданскую войну, и сталинские репрессии, противостояния времен перестройки и путча, сначала защиты, а потом расстрела Белого дома… Но пережил-то по-разному: одни были красными, другие белыми, одни сидели в тюрьмах, а другие писали доносы, сажали, охраняли и расстреливали, одни слали танки к Белому дому, другие стояли в живом кольце его защиты. Общая память или тоже расколотая у этих людей, находившихся по разные стороны баррикад? Было ли всЈ, что случилось в последние десятилетия, только верхушечным расколом, верно ли, что все страсти, как часто говорят, бушевали только в пределах Садового кольца? Имела ли каждая из сторон социальную базу в масштабе страны? Ответы на эти вопросы сейчас тоже очень разнятся.

Конечно, если взять любой отрезок исторического времени любой страны, то обнаружишь, что всегда сталкивались и боролись различные воззрения на действительность, различные представления о будущем. Но у спорящих сторон всЈ же их представления, их аргументация были строго выстроены, можно сказать – разложены по полочкам. Скажем, у одних это были такие полочки, как производительные силы, производственные отношения, надстройка и т. п. Отсюда – обобществление, классовая борьба, революция, перераспределение собственности. У других – приоритет личности перед обществом, открытое общество, разделение властей, священное право собственности, демократическое государство. Или – регулируемая экономика, социальное государство – и так далее. Собственно, в наиболее авторитетных философских концепциях тоже существовали строгие полочки. У Гегеля, от которого шел Маркс, а потом и наши марксисты, мир был более чем рационален. И Кант, хотя его теперь пытаются причислить к постмодернистам, мечтал о хорошо обустроенном мире. Популярный и очень влиятельный ныне в США мыслитель Роберт Кэган уверяет, что Европа и живет сейчас как раз в таком мире. Он противопоставляет в этом смысле Европу и Америку, уверяет, что Европа движется от силы к самоорганизующемуся обществу закона и правил, международных соглашений и сотрудничества, она уже входит в постисторический рай, воплощающий кантовский «бесконечный мир», благоденствует и не склонна поэтому ввязываться в различного рода силовые акции. А вот США имеют дело с анархичным и жестоким гоббсовским миром, где не действуют международные законы и правила, и всЈ зависит от наличия и использования военной мощи. Но здесь тоже ведь нет и намека на хаос и анархию, у Кэгана и гоббсовский мир по-своему рационален, разложен по полочкам, на которых таблички: тут добрые, хорошие люди, а тут – злые и нехорошие, те, которых можно и надо уничтожать высокоточным оружием, чтобы не задеть добрых…Но в научных представлениях, отражающих современную реальность, такого рационального мира уже нет. Не существует он прежним даже в естествознании, где всегда признавались незыблемые законы, вроде закона сохранения энергии: тут убыло – там прибыло. Согласно квантовой механике электрон движется не по строго определенной орбите, а совершает скачки «по своей воле» (!). Эта теория, как и близкая ей по духу синергетика, ставят под сомнение причинно-следственную связь, то есть – не у каждого явления есть очевидная причина, а из одой причины не обязательно вытекает одно и то же следствие. Тем более в социальных науках понятия «закон общественного развития» или даже «закономерность» практически исчезли. Ныне перед нами предстает ускользающий мир, ускользающий от познания, тем более – от раскладывания по полочкам. Не случайно же в новейшей социальной мысли постоянно звучит тема «конца науки» и даже – «конца истории». Поэтому и оказывается легче всего отделаться от проблемы, сказав, сославшись на поэта, что такая вот мы непонятная по природе страна.

Не потому ли сегодня так трудно наладить взаимопонимание в обществе, не потому ли сталкиваются на любом общественном бранном поле не столько концепции, сколько кланы, объединенные общим корыстным интересом или приверженностью одному вождю? Не принципы, а беспринципность часто господствуют и внутри этих кланов и в отношениях между ними. Если так, то тем более опасна для общества утрата самых основных ориентиров, социальных и духовных ценностей. То, с какой легкостью мы игнорируем само понятие «свобода», с каким пренебрежением отвергаем как ценность демократию, как просто, не спотыкаясь, выговариваем ругательное «дерьмократы»…

Мы сейчас переживаем некий критический момент, что некоторые связывают со сменой элит. Но корни, наверное, гораздо глубже: меняется власть, а не еЈ аппарат. Характер и цели власти. Уходит окончательно ельцинская эпоха с еЈ сумбурной уличной демократией, почти анархией, с лозунгами типа «берите, сколько проглотите», с жесткими столкновениями равновеликих сил и стрельбой, с множеством грубых просчетов в ходе часто импульсивных действий власти, из-за чего многое было развалено… В какой-то мере это было своего рода «созидательное разрушение» (термин Шумпетера), в какой-то – разрушение просто. Приходит же, утверждает себя эпоха Путина – под знаком Порядка, Вертикали, Управляемой демократии, что смахивает на «демократический деспотизм», предсказанный Токвилем, и мы ещЈ не можем себе представить, что нам это принесет. Но вот как пытается очертить изменения, например, Ольга Крыштановская из Института социологии РАН, изучающая как раз элиты общества: «Настает эпоха, в которой будут действовать другие правила. Это будут радикальные перемены. Зона контроля государства над обществом будет значительно расширена. Все те либеральные ценности, о которых мы уже привыкли думать, что они практически незыблемы, больше не будут незыблемыми. Частная собственность в том числе. Я знаю, в президентской команде есть люди, которые разработали план: стратегические отрасли будут национализированы. Это, прежде всего, коснется нефтяной отрасли. Возможен пересмотр итогов не всей приватизации, а только залоговых аукционов 1995 года. Среди оставшегося частного бизнеса будет проведена селекция: одни будут признаны лояльными и патриотичными, другие – космополитами, которые защищают интересы международного капитала. … Движение к авторитаризму уже не вызывает никаких сомнений. Будет строиться модель капиталистического авторитарного общества. Не хочется вспоминать 30-е годы в Италии, Германии... Лучше взять пример нынешнего Китая или Южной Кореи…» Не дай Бог сбыться таким пророчествам! Но, так или иначе: не следует ли нам, всему обществу, осознанно и основательно пересмотреть под этим углом зрения сложившееся отношение к проблемам свободы и демократии и, несмотря на неудачи прошлого, бороться за эти ценности, не отступая более ни на шаг. Отступать некуда, потому что позади та самая яма, в которую снова можно упасть и что-нибудь ещЈ себе отшибить.