«Роща-скит»

У каждого иркутянина свой образ города, своя фотография места.

Для многих этот образ сформировался в раннем детстве, когда память необыкновенно свежа и еще обладает способностью схватывать детали, особенности света, звука при минимальном искажении.

Так, мой Иркутск - это залитая ярким утренним солнцем поляна в роще, огороженная со всех сторон высокими соснами. Правее, чуть вдалеке и выше по мосту проходила дорога, по которой медленно двигался автотранспорт, слева под мост уходила ветка железной дороги. Звуки двигавшегося транспорта доносились сюда слабым гулом, проходящей в стороне жизни большого города. В этой роще стоял дом моей бабушки - Марии Евгеньевны. Работала она медицинской сестрой в детском туберкулезном санатории и поэтому уходила на работу рано, когда я еще спал. Корпуса санатория размещались здесь же, поблизости, поэтому четырехлетнего ребенка не боялись оставлять дома одного. Проснувшись, я бежал в рощу по грибы, которые обязательно нужно было собирать в корзину. Про корзину она то и дело забывала, и мне приходилось просить ее у соседского мальчишки, которому за услуги отходила часть собранных трофеев. Так, однажды ему достался один самый крупный из когда-либо найденных мной подберезовиков.

Летним утром этот, казавшийся огромным, мир был безраздельно предоставлен в мое владение. Границей его был зеленый забор небольшого храма, некогда относящегося к скиту Вознесенского монастыря.

В конце шестидесятых мои молодые родители вдруг собрались и уехали жить туда, где тепло и много фруктов. Почтовый адрес, по которому почтальон, смертельно боявшийся местных собак, доставлял письма с Украины, удивлял своим несоответствием стилистике советского времени: "город Иркутск, улица Роща-скит дом 7".

Беспечные, легкие на подъем и скорые на решения - ровесники 60-х, они, по сути, вернулись на родину предков. В 30-е годы большая семья бабушки приехала из деревни под Белой Церковью в Сибирь, спасаясь от голода.

До 17 лет роща оставалась единственным местом, с которым у меня ассоциировался Иркутск.

Присутствие храма в роще было каким-то не явным, молчаливым, будящим детское любопытство. Здесь я был крещен, в том возрасте, когда сознание проявляется еще фрагментарно, регистрируя только те событии, которые несут отпечаток особой значимости. Память сохранила картину некоего таинственного действия, происходящего в церковном полумраке. Полный густобородый человек, одетый в золотые одежды, подает на маленькой ложке что-то очень сладкое. Затем хождение с зажженными свечами по кругу под невыносимо печальное пение, доносящееся невесть откуда. Поющих не видно, кажется, что сама тревога проникает в тебя сквозь стены храма. Вселенская значимость ритуала слишком велика для маленького сердца ребенка. На многие годы он остается в памяти событием слишком страшным, чтобы желать погрузиться в его атмосферу еще раз. В огородах, при копке картофеля, то и дело натыкались на человеческие кости, и это тоже имело отношение к храму, к некогда обширному погосту скита.

Транссиб, пройдя в 1898 году по землям Вознесенского монастыря, дал возникшей вблизи скита станции имя святителя Иннокентия, с деятельность которого был связан расцвет Вознесенского монастыря.

В начале века стоящая в скиту церковь удовлетворяла религиозные потребности населения, обосновавшегося в окрестностях станции Иннокентьевская. Здесь крестили детей, отпевали покойников, праздновали Пасху и Рождество. В 30-е годы храм на некоторое время закрывали. Легенда о найденном на колокольне пулемете и участии настоятеля храма в белогвардейском подполье дожила до 80-х годов.

После окончания строительства авиазавода, к прихожанам Ленинского района добавились жители авиагородка – Иркутска II.

Несмотря на промышленное развитие и рост населения в этих районах, приход «Новоленинской церкви» оставался малочисленным и состоял исключительно из женщин преклонного возраста. По воспоминанию одного из прихожан, ставшего впоследствии священником, его появление в 50-е годы в церкви немедленно привлекло внимание компетентных органов. Когда установили, что работает он мастером на железной дороге, его вызвали для беседы, смысл которой сводился к тому, что ему - молодому перспективному парню - нечего делать среди темных старух. «Мне говорят: зачем тебе эта церковь? Тебе в клуб, на танцы надо, а я отвечаю: пока я до клуба дойду, мне два раза по шапке дадут, а в церковь я два года хожу, и еще ни разу по шапке не получил. Долго они со мной мучились, пока не отстали. Пришлось, правда, с работы уйти, хотя я у начальства на хорошем счету был – не пьющий, с образованием. Не может, говорят, мастер на железной дороге верующим быть. Какой пример он другим подает! Женить меня хотели, и зарабатывал я хорошо, но Бог все победил. Бог – страшная сила!
Меня ведь поначалу даже из церкви гнали. Боялись через меня неприятностей нажить. Со временем привыкли. Я работать стал в церкви. Сначала сторожем, потом отец Петр меня водителем на «Волгу» взял. Прошоферил я у него несколько лет. Потом и меня рукоположили... Сейчас другое дело. Много молодых в храме, и никто им, слава Богу, не препятствует». (С.С. священник «за штатом» около 70 лет)

С конца 80-х годов приход Михайло-Архангельского храма неожиданно начал играть важную роль в общественной жизни Иркутска. Религиозный ренессанс совпал с разрушение привычного устойчивого мира строителей развитого социализма. Население двух больших рабочих районов, столкнувшееся с экономическими преобразованиями, шло в церковь в надежде обрести новые основания для счастливого будущего. Религиозный бум дал здесь свои всходы в виде возникшей в роще начальной и воскресной школы, редакции религиозного издания, большого хозяйственного подворья храма. На приходе постепенно формируется община постоянно живущих и работающих здесь людей. Состав этого своеобразного братства довольно пестр и подвижен. Кто-то приходил, чтобы пережить тяжелые времена: отсутствие работы, жилья. Кто-то скрывался от сгустившихся неприятностей или проблем. Неофиты этого типа, как правило, долго не задерживались. Денег платили за работу мало, либо не платили вовсе, предоставляя крышу над головой, пищу и «духовное окормление». Не малую долю «труждающихся во Славу Божию» составляли люди молодые, пришедшие сюда в поисках смысла жизни. Среди них встречались недоучившиеся философы, историки, разочаровавшиеся адепты восточных культов, мастера единоборств, музыканты, художники, бывшие милиционеры, несостоявшиеся инженеры авиации. Многие из них, по прошествии времени, утвердившись в выборе, становились церковными старостами, дьяконами, священниками, разъезжались по приходам Сибири, уходили послушниками в монастырь, поступали в духовные семинарии. Для большинства же опыт жизни на приходе оказывался слишком экстремальным, чтобы связывать с ним свою дальнейшую жизнь.

Роман, 30 лет.

В 2000 году работал в церкви кочегаром, потом преподавал в начальной школе при приходе, пел в церковном хоре. Двое детей. Окончил два курса биолого-почвенного факультета. Увлекался рок-музыкой – работал в профессиональном коллективе. Говорит, что в музыкальном коллективе были требования сверхотдачи, поэтому у некоторых «крыша съезжала». «А у меня голова слабая – в детстве диагноз шизофрения поставлен – я поэтому ушел».

После нескольких месяцев работы в кочегарке перешел работать учителем в начальной школе при приходе.

«Для научной работы два курса биофака недостаточно, а для школы в самый раз. Если бы школу не закрыли, сейчас бы в ней работал. Преподавать хорошо».
Я ж чуть было священником не стал. На меня уже эту рясу черную одели. Это еще в деревне было – там священник пробивной такой – сам из бывших коммунистов, уверовал в Бога и через два месяца в священники проскочил, - так вот, не смог я, простоял службу, а дело по весне было – жара страшная! Я подумал: это весной, а что летом будет? Не могу я жару выносить. Антарес выходит и меня долбит. Я летом не живу, - я воюю. Жизнь эта на самом деле не жизнь. Эта вся реальность не для жизни придумана, для войны. А люди... Люди спят. Короче говоря, ушел я из церкви. Как ушел, так все контакты старые порвал. У меня вера трансформировалась – смотрел «Матрицу»? Нет? Жаль... А «Матрица два»? Тоже не смотрел? «Моя вера меня поддерживает!» Ха-ха! Да священник, он же сейчас, считай, хозяйством только и занимается. Нет Иуды, некому ящик носить.
Сейчас нормально – работаю в солидной организации оператором котельных установок. У нас там все на электронике. Я даже пошел, диагноз снял – написал заявление. Кто бы с таким диагнозом до работы допустил? Сумасшедшего. Мне, кстати, 1500 платили пенсию. Сейчас получаю семь. Четыре дня работаю, четыре отдыхаю. Нормально, я не могу полную неделю работать. Четыре дня отдыха вполне хватает. Я и в загулы-то больше чем на два дня не ухожу. Часть заработка жене отдаю, часть прогуливаю. Жена на рабочего человека молиться – я же сколько месяцев не работал – все мне прощает. Иногда дома не ночую. Сегодня вот ночевал у какого-то сумасшедшего. Грузил меня весь вечер»...

Для людей с психологическими проблемами, с проблемами социальной адаптации «приход» предоставлял комфортные условия жизни по строгим правилам, с прописанной церковным календарем чередой праздников, трудов и подвигов. Особенность церковного быта такова, что у «насельников» искажается восприятие времени. Монотонный ритм жизни - от утренней молитвы до вечерней, с размеренным трудом в течение дня «укачивает» сознание, успокаивает его, укрощает извечную заботу о завтрашнем дне.

Леонид, 42 года.

«Я же охотник, лес мой дом. Когда пришел сюда, даже не думал, что надолго задержусь. Не было у меня никакой такой уверенности. Другие – смотрю, горят все. Я поначалу думал, ну, поживу месяц, там посмотрим. Пожил, потом думаю, ну, еще месяц потерплю. Так пять лет и прошло. А сейчас и смысла не вижу уходить. Уйдешь, а куда придешь? Было у меня свое угодье – так пожар его сжег. А здесь я женился, ребенок у нас. Работаю шофером. Хоть зарплата небольшая, рабочий день ненормированный. Вот, хочу денег занять на родину съездить – не был там уже четыре года.
Мне один из наших письмо из Санасарского монастыря прислал: «Держитесь, пишет, прихода. С ним у меня лучшее время жизни связано. Здесь в духовном смысле намного тяжелей, братия не так дружна, и зависти больше».

Разрыв с прошлым, ритуализированный через прохождения таинства крещения и принятия христианского имени, призван вызвать глубокие перемены в психологии "послушника". Само звучание нового имени, зачастую непривычное слуху современного человека, выстраивает не только ценностный, но и временной барьер между миром приходской общины и всем остальным миром. Использование в обиходе устаревших речевых оборотов маркирует речь члена общины, настраивает их на готовность поддерживать пафос противостояния духу глобализации. Так, вместо «спасибо» принято говорить «Спаси Бог!», вместо «Приятного аппетита» - «Ангела за трапезой!», вместо «до свидания» - «Ангела Хранителя!»

От момента прихода послушника до его рукоположения в сан может пройти несколько лет. Зачастую это годы испытаний верности призванию и для многочисленной семьи послушника. Скудных средств едва хватает на то, чтобы всех прокормить и кое-как одеть. Духовная атмосфера внутри «трудового коллектива» тоже не из легких. По выражению одного из насельников: «Мы здесь как на войне. Бесы борют, искушения усиливаются, скорби приходят. Кто все перетерпит, тот и спасется».

Напряженная атмосфера эсхатологических ожиданий преображает действительность, наделяет ее причудливыми смыслами, ритуализирует повседневность. «Наступят времена гонений на христиан. В ограде церковной только и возможно спастись». Порой можно догадаться, что «церковная ограда» воспринимается прихожанами буквальным образом, как непосредственно вот эта храмовая территория, огороженная забором. Месту приписываются особые природные свойства, выделяющие его из общего окружения. «Вот идешь в храм утром зимой – мороз стоит такой приличный, подходишь к ограде и сразу чувствуешь, как мороз усиливается и вместе с этим такая радость в душе разливается, теплота». (Леонид, студент училища искусств, 18 лет)

Метрах в десяти от храма пробивается из земли родник. На этом месте установлена часовня во имя святителя Иннокентия. Местные жители наделяют воды родника целительными свойствами. В Крещение здесь устраиваются очереди из желающих наполнить свои емкости святой водой, которую будут использовать весь год до следующего праздника.

В конце 90-х годов часовня горела. Верующие убеждены, что подожгли ее сектанты. Убеждение это проистекает из духа непримиримости ко всякого рода отклонениям от традиционного православия, который отличает местный приход. Не случайно на православных иконах Архангел Михаил изображается с мечом. Некоторая прозелитская воинственность присуща людям, из которых формируется сообщество убежденных православных христиан, относящих себя к местному приходу. Здесь находят единомышленников борцы за религиозное возрождение России, противники ИНН, «жидов», «католической экспансии».

Приход поддерживает древнюю традицию старчества, и потому послушание настоятелю и духовнику - главная добродетель «подвизающегося». На всякое дело требуется благословение. Вопросы жизненного выбора зачастую отдаются на волю «батюшки». «Батюшка благословил жениться», «батюшка благословил то или иное послушание». Неудачи часто объясняются самоволием - проявлением злой воли послушника. Эти квазимонашеские практики с легкостью копируются и получают широкое распространение в среде новообращенных. Сам священник нуждается в «духовном окормлении» старца, который может проживать в пяти тысячах километров от него. Так, один «духовник» может быть у президента страны и настоятеля глухого прихода Сибири или Камчатки.

Из тихого местожительства монахов скит преобразился в академию Благочестия, формирующую и активно продвигающую идеологию противостояния сквознякам глобализации. В формулярах приходской библиотеки хранится несколько тысяч индивидуальных читательских карточек. Влияние прихода простирается далеко за его пределы. Невидимыми нитями церковного общения он связан с другими религиозными центрами России, современными православными идеологами и публицистами.

Сама роща обезлюдела. Больничные корпуса, некогда стоящие в ней, оказались брошенными. Добротные деревянные строения выжигались. В роще сохранились три дома и деревянное двухэтажное общежитие. Старожилы огородились двухметровым забором, перегородившим проход в рощу и к болоту.

Каждый раз, проезжая по акведуку на автобусе мимо рощи, я привычно хочу ухватить взглядом место, которое сохранилось в архиве сознания как «дом моей бабушки»: заросшее камышом озеро, почерневший от времени дом весь в зарослях черемухи и сибирской ранетки, склонившуюся над обрывом деревянную церковь. Мои настойчивые попытки проникнуть в этот некогда существовавший мир, давший жизнь мне и моим родителям, словно натыкаются на наброшенную над ним завесу. Некогда открытое пространство, словно предчувствуя свое скорое погружение в прошлое, притушило свет, сжалось, ощетинилось частоколом, спряталось за закрытыми ставнями.