Как началось

Было время, когда в России, как и во всякой другой культурной стране, для исполнения смертной казни приходилось долго искать палача. И находили палача с трудом, и платили ему большие деньги.

Для страшной, проклятой работы палач надевал маску, наклеивал нос, закрывал своё лицо. Он и стыдился, и боялся быть опознанным. Убивать и истязать (как это делается на каторге) даже самого отъявленного злодея по приговору самого совершенного по своей справедливости суда считалось делом позорным и страшным. К палачу, если ему не удавалось скрыть своего ремесла, относились с гадливостью и ужасом.

Теперь, когда так обычны и так бесчисленны стали самосуды, расстрелы и убийства, когда один из сотни (и уже, наверное, один из тысячи) встреченных вами на улице людей был или будет завтра убийцей, — задаёшь себе вопрос: «Как и когда это случилось?» Факты ежедневного быта так удивительны и страшны, что года два назад над ними призадумались бы психиатры.

На днях в одной из газет рассказывалась следующая история, — напечатана она была, между прочим, петитом, потому что таких историй бесчисленное множество, и если их крупно печатать, то в газете ни на что другое и места не хватит.

Какой-то мужик застрелил нечаянно своего племянника. Судить мужика собралось несколько деревень. Мужик просил прощения и предложил обеспечить семью убитого, давал 40 000 руб. Судьи не согласились и порешили мужика сжечь живьём. Сожгли. Потом кое-кто из присутствующих стал требовать, чтобы эти 40 000 р. были между ними разделены, другие не согласились. Тогда раздались голоса, требующие расстрела судей.

И не помню, чем это кончилось, да и можно ли все эти истории упомнить. Их так много. Жгли конокрадов, плясали вокруг костра.

Кого-то четвертовали, кого-то медленно пытали.

Осенью с волжского парохода сбросили в воду учителя, потому что старуха решила, что он украл у неё двести рублей. Через полчаса старуха нашла эти деньги в своём собственном чулке. Тогда утопили и старуху.

Пристреливают на улице походя, без смысла, без толку, так же ленивым самопроизвольным жестом, каким каждый проходящий солдат должен толкнуть каблуком сидящую у ворот собачонку.

Везут арестованных. Вдруг остановятся:

— А ну-ка, бегите-ка.

Арестованные кинутся бежать, а им вслед загремят выстрелы.

Потом подойдут конвойные и, взяв в обе руки штык, методично вдавят его в тёплое, дергающееся и хрипящее тело.

Зачем это? Кому это нужно?

А затем о них, быть может, напишут, что они опозорили святое дело революции.

Ничего они не позорили, и в отношении революции они святы и честны, потому что ровно ничего не понимают.

Когда же это началось?

Когда заболела Россия этой страшной и отвратительной болезнью?

В Средние века болезнь эта называлась вампиризмом и считалась заразительной. Укусит вампир человека и через кровь передаст ему свою болезнь, и укушенный затоскует о крови и пойдёт её искать.

«Попили кровушки, будет. Теперь мы попьём».

Лжёт тот, кто выдумал, что кровью, проливаемой теперь, смываются столетние, вековые и многовековые классовые обиды.

Какая может быть классовая обида у мужика против своего соседа, нечаянно убившего племянника? Или у толпы солдат против воришки, укравшего в трамвае кошелёк? Или у красноармейцев, отводивших в тюрьму рабочих?

И, конечно, ошибаются те, которые думают, что самосуд проделывает только чернь, только подонки, полубезумные от голода, злобы и горя.

Нет, я видела недавно такую толпу, ожидавшую, жаждавшую самосуда.

На улице, недалеко от дома, где я живу, Красная армия сделала осаду, ожидая выхода громил, ограбивших кассу водопровода. У ворот и на улице собралась толпа. Ждали, волновались.

Молоденькая барышня, типа маникюрши, прибежавшая, очевидно, из какого-то магазина, так, как была, без шляпы и верхнего платья, улыбалась в радостном возбуждении.

— Сейчас их поймают. Ох, поскорей бы. Нужно их непременно на месте расстрелять.

При этих словах те, кто расслышал их, оживились, засуетились.

Маленькая чистенькая старушка-чиновница, — она тут же всем рассказала, что приехала из Финляндии получить жалованье за сына, и вот теперь, — старушка деловито кивнула головой и сказала:

— Непременно тут же и расстрелять.

Почему в Финляндии совсем нет воров? Потому что их прежде всегда на месте расстреливали. Конечно, тут же сейчас и прикончат с ними.

— Чего тут ещё канителиться?

— Своим судом, и готово.

Толпа оживилась, заговорили громче. Порозовели бледные усталые лица; заалели голодные вялые губы, задёргались плечи. Кто-то рассмеялся странным коротким смешком.

А маленький мальчик, подбрасывая ранец с книжками, запрыгал, подгибая одно колено, и поманил товарища, такого же маленького с такими же книжками.

— Иди скорей, сейчас начнут расстрел. Иди, что ли.

Когда же это началось? Ведь этой толпой не были «они», неведомые, страшные, тёмные, как теперь принято говорить, «скифы».

Нет, это были не они, это были мы — женщины, дети, старые люди.

Когда же это всё с нами сделалось?

Я не знаю.

Но вспоминается мне сценка из уличного быта 1914 г.

На площади около храма стояло соломенное чучело. Кучка молодых солдат, испуганно и неумело вертя штыками, шагала вокруг.

Один солдат постарше громко кричал и командовал. На этом чучеле учили молодых, как надо убивать людей.

Толпа богомольцев, вышедшая из церкви, крестясь и домаливаясь, остановилась полюбоваться на ученье.

Старший солдат долго бился с маленьким вольноопределяющимся, который долго не мог ударить чучело штыком: подбежит, размахнётся, да вдруг и оробеет.

— А ты, барин, выругайся, — вдруг уже не начальнически, а дружески, «по-человечески», посоветовал старший, — выругайся покрепче, раскали себя. Тогда и ткнёшь. Понимаешь, раскалиться надо.

Молоденький вольноопределяющийся вдруг побледнел, стиснул зубы и, выкрикнув что-то, кинулся вперёд. Штык воткнулся в чучело.

— Эка! — крикнул старший.

Он был доволен.

А маленький вольноопределяющийся вернулся в свою шеренгу и долго смотрел вперед остановившимися потемневшими глазами, и нижняя челюсть у него мелко дрожала.

Может быть, это так началось?